Я склоняю голову
07.11.2006 12:00 от Maxximus
Здравствуйте дорогой и незабываемый город Пугачев, в его лице кланяюсь стенам военного городка в котором я заканчивал последний курс СВВАУЛ. Здравствуйте все те, кто живет и здравствует на просторах Поволжья, низкий поклон всем кто продолжает работать, служить и учиться в летном училище.
«Последний год мы на поршнях…» Слова из прощальной песни, нашего курса, мы выпускались на Ми-4, а потом пришли Ми-8. Навыки полетов на поршнях мне пригодились, два года летали на них в противолодочном полку, а когда пришло время, и наши старушки, бульдозером сгребли в ямы, мы чуть не плакали. Молодые, старые, техники, летчики, штурманы… Мечтали о современной технике, а вот как оно в жизни…
1974 выпускной год, так он далек и так вместе с тем близко прошлое оказалось, когда я волею случая проезжал по трассе мимо Пугачева в июле этого года. Совершенно обалдевший от дальней дороги, гнал себе пенсионерку из Владивостока, и краем глаза вдруг увидел вертолеты. Наш путь должен был проходить через Самару и Сызрань, и я готовился к встрече, тем более в Сызрани у меня остался сын, но в этот день проезд через Самару закрыли и встреча с Пугачевом, явилась полной неожиданностью. Эта встреча короткая, яркая, как блеск молнии, встряхнула, и перевернула мне сердце и душу. Мы остановили машину напротив окон казармы в которой когда то жили курсанты четвертой, морской эскадрильи. Я вышел из машины и растерялся, время позднее, поговорить спросить? С кем, как? Смотрю шагают по дорожке, в тени деревьев, двое в военной форме, чуть другая чем та, наша, но курсантская. Я их остановил, и мы говорили… Я наслаждался слушая этих парней, о боже! Россия жива… Жадно вглядываясь в лица ребят, в форму подогнанную по фигуре, чистую, я слушал их, речь мужей, воинов… Это мы, это я – 31 год назад. Такое родное и близкое во всем их уверенном облике увиделось, что я стал на автопилот, взгляд, слух: чувства обострились до предела, все запомнить все ухватить, как в последний раз…
А в голове неспешно крутились мысли, значит и сейчас мы не так уж плохи, почему и живется трудно. И этим ребятам придется в жизни тяжко, ой как тяжко! Мы не смогли растерять той силы духа, того уровня нравственности и чести которую нам дало училище. Жизнь не потчевала нас пирогами, но мы не согнулись, вот и ребята! Они ни чуть не хуже нас, и они не уронят чести ни своей ни нашей. Россия будет здравствовать и процветать, такими как эти курсанты. Я сожалел лишь об одном, этим хлопцам уготован тернистый путь, они впереди всех...
И я что - то говорил, не вникая до конца в счастливое обстоятельство. Ведь далекое прошлое, описанное в моих книгах воплотилось в реальность. Взглядом пытался проникнуть сквозь деревья и стекла окон второго этажа, вернуть хоть на миг далекое... И я увидел! В фрамуге окна увидел напряженное лицо Володи Пропоя с стартовым пистолетом в руке, на асфальтовой дорожке кошелек, нитку от него держит Володя Пузанов, его смешливая, круглая рожица на плечом Пропоя, да все окна верхнего этажа в родных и близких лицах. Девушка процокала каблучками, о осфальтовую дорожку, остановилась, оглянулась, нагнулась, и раз… оглушительный хлопок и радостный гогот нескольких десятков здоровых глоток, потряс окрестности. «Дураки…».
Не вернуть и не собрать этих дураков, я склоняю голову пред теми кого уже нет, и желаю здоровья и удачи живущим.
Член союза писателей России, Самуйлов Виктор.
Сквозь сон, дрёму, состояние небытия пробивался чей-то голос…
-Не умирай… не умирай…
«С чего бы это я умирать собрался?..» – вяло думалось мне.
И опять настойчиво и ласково…
- Не умирай… не умирай…
«Да отвяжись, спать хочу!»…
Казалось, что устал я безмерно, тело ни одной жилкой, клеточкой не ощущалось, и желаний никаких, лишь одно, робкое - голос противный исчез бы…
- Не умирай… не умирай…
Раздражение и досада горячей волной окатило всё моё существо.
-Умница, умница, теперь открой глаза… - повторял твёрдо и настойчиво голос.
«Да кто ж это такой? – сердито подумал я.- Кому помешал мой сон?»
И опять…
- Открой глаза, открой глаза…
«Ах! Ну, сейчас я тебя!»…
Веки, неимоверно тяжёлые, как чугунные створки давили на глазницы, и тяжесть эта от настойчивого понукания уходила, изворачивалась болью, проникала в мозг. И опять…
- Открой, открой глаза.
Я ощутимо, зацепив, кажется, пальцами за ресницы, тащил их вверх, раздирал веки. И вот розово и больно ударил солнечный луч мне в зрачок…
-Не закрывай, держи, держи…
«Да кто ж ты такой? Держу!»… - хотелось мне крикнуть, но, увы, темнота и покой снова окутывали моё сознание. Но голос, голос… вкрадчивый, настойчивый, не отпускал в сон…
-Не умирай, не умирай… - и сразу же, - открой глаза…. Открой…
Голубое небо с редкими пушистыми облачками за листвой за зеленью, за ветками деревьев казалось близким, тёплым и ласковым.
-Смотри сюда, смотри мне в глаза… - вещал настойчивый голос.
Любопытство заставило меня шире распахнуть, раскрыть веки. Почти надо мной, на толстом суку большого дуба сидел старичок: ноги свесил, деревянные башмаки на них. Сидел, поджав плечи, напрягшись, опирался руками в сук, сердито побалтывал ногами в смешных остроносых башмаках.
-Смотри в глаза! - резко произнёс старичок.
Но я успел заметить, что рта он не раскрыл. Глаза под густыми бровями буравили меня, сверлили, в груди стукнуло раз, другой… я шумно вздохнул, сразу же улавливая мельчайшие запахи… обрадовался, по моему лбу щекотно ползла букашка, источая кисловатый, резкий аромат. «Муравей…»
-Не отвлекайся, смотри в глаза…
«Но я же смотрю»… - попытался разлепить губы, сказать что-то - не получилось; смотрел, думал, удивленно выискивая привычные слова, складывал их во фразы, переворачивал и так, и этак, наружу не вытолкнуть.
Старичок хмурил брови; сморщенное улыбчивое лицо выражало озабоченность и сосредоточие. Седая борода - до пояса - подрагивала; и седые волосы, по-видимому длинные, завитками выбивающиеся из-под колпачка, пучком собраны на затылке, когда чуть поворачивал голову, видать, что стянуты зеленой веревочкой; одёжка тканая, редкой вязью похожа на дерюжку, куртка свободная, портки у щиколотки подвязаны, цвет всей одежды неяркий, однотонный, тёмно-зелёный.
-Теперь встань! – услышал я голос… резкий, гортанный, шевельнулись красные большие губы старика.
«Встань, так встань»… - попробовал, но, увы.
Старичок поёрзал. Глаза пронзительные, строгие, неотрывно буравили мне мозг. Он ловко вспрыгнул на ноги, качнулся на суке, упёрся руками в колени, наклонился ко мне.
-Скажи, - «мама»! Скажи, - «мама»! – настойчиво повторял он.
«Совсем ты дед рехнулся, «папа», может, сказать» - бурчал я.
-Скажи, - «мама»! Скажи, - «мама»! - бил мне в мозг противный голос. Да пожалуйста, только отстань, кажется, вскричал я. Нет, не получилось крика, даже полслова из себя не выдавил. Как и веки до этого, губы чугунно давили на зубы, ломотой растекалась боль по лицу, пульсировала в висках острыми толчками. Я невольно вскрикнул:
- Ой, мама!
Старичок довольно хакнул, хлопнул ладошками.
-Еще раз! Еще раз!
И я повторил, повторил, - «мама»! Оно вырвалось из меня, из моих губ, заполнило все вокруг образами далекого детства: пахнуло парным молоком, свежескошенной травой, земляничным вареньем, чуть не задохнулся от краюшки черного хлеба, которую мне подала мама… Её улыбка, её руки, её голос поднимал во мне желание жить. И я повторял и повторял: «мама… мама…», - вслушиваясь, и удивляясь, смакуя, лаская, целуя душой, сердцем, умом все образы, которые несло это слово.
-Умница! – дед переступил короткими ногами, покряхтывая, сел на сук, вытер пот с лица. – Встань-ка теперь, встань!
И я встал, не сразу, но встал, а так хотелось провалиться в сон, в немоту. Но старичок настойчиво твердил: - Смотри в глаза, вставай… Вставай… руками о землю, на колени, рядом берёзка… обопрись, она поможет…
Я почувствовал шершавую, шелушащуюся твердь в руках. Странно… казалось, что-то живое, горячее бьётся, пульсирует и проникает сквозь пальцы в тело, в сердце, заставляя его твёрже, сильнее стучать. Слабость и тошнота отступали. Я приник щекой к стволу. Быстро перебирая лапками, мчался по крапчатой, белой, бугристой коре озабоченный муравей. Покачивался на прозрачной шелушинке комар-долгоноси к. За первым муравьём, один за другим, как наперегонки, наклонив тяжёлые головы, пробежали с десяток деловитых, рыжих его сородичей, некоторые несли зелёные кусочки листьев. Пахнуло на меня миром, покоем и волей.
Старичок засмеялся дребезжаще и грустно, приговаривая осуждающе:
-Вот чем возрадуется душа человеческая…
В тот же миг меня окутала волна запахов, едких, удушливых, животный страх ужасом сдавил мне горло. Крепче обхватив дерево, я осмотрелся.
Большая поляна, на противоположной стороне, метрах в ста, дымятся, источая непереносимую вонь, останки какой-то машины. Ужас и боль исходили от обгоревших, поломанных деревьев, от земли, взрытой, выброшенной непонятной силой и разбросанной по кустам, траве; чёрными ошмётками висят на деревьях искорёженные куски металла. Я напрягся…
-Ну, давай, сынок, оглянись, прикинь, сколько жизней ты загубил!.. – старик непримиримо и, даже казалось, злобно вперил свой острый взгляд мне в лицо. В глаза он уже не смотрел. – А ведь для кого-то другого сотня, тысяча таких, как ты, всё равно, что эта обгорелая трава…
Покачиваясь, я побрёл к вертолёту. Вспомнил, всё вспомнил. Лагутин где? Но можно и не задавать этот вопрос, через вонь жжёной резины натягивало горелым… Мне знаком этот запах…
Я долго бродил вокруг обломков, вокруг огромной раны в земле. Поднял окровавленный шлемофон, повесил на дерево. «Похороню… похороним, с силами соберусь, как подобает, похороним…»
Старичок семенил сзади. Он молчал, молчал и я, вспоминая недалёкое.
Заклинило редуктор, высота приличная. Кувыркались, даже не пытаясь что-то предпринять. Невозможно! Единственное, что я смог сделать, расстегнуть ремень безопасности. Наверное, вывалился, упал на дерево…
-Так, родной, так, - старичок выглянул из-под руки. – Нужен ты, дела твои нужны…
-Повезло, случай.
-Дурачок, - старичок сморщился - нос красный, большой пуговкой, посинел - и оглушительно чихнул. – Ну и дух!.. Не дух – вонь смертная, – простонал дедок.
-Друг погиб. Я жив. Несправедливо.
-Не тебе судить, милок, о справедливости.
Я внимательно посмотрел на старичка. С метр ростом, широкоплечий, живой старик. Лицо хоть и в густой сетке морщин, но румянец на щеках здоровый, а глаза как шильца – острые, сильные. Маленький человек, лилипут. Как он сюда попал, в такую глушь?
-Дед, ты живёшь где? Пить хочу, все внутри сгорело.
Старик сокрушённо покачал головой – моя б воля, о камень тебе грохнуться, об острый. Лесовик я. Хозяин местного леса, окрестностей всех.
-Ну и грохнул бы, чего теперь переживать, радоваться надо, хоть кто-то жив, в этих обломках разберись теперь, из-за чего да как получилось… Ну, а я расскажу.
Дед сердито махнул рукой.
–Что ты можешь рассказать… железо для вас мертвое, а оно живое, простудилось, заболело. Эх! - горестно вздохнул. - Учить людишек уму-разуму – время впустую тратить.
Лесовик, придерживая мою руку своей тёплой шершавой ладонью, повёл вдоль опушки. Шёл он так, что и трава не приминалась, кустики раздвигались, от нашего соприкосновения сами уклонялись.
-Дед, а ловко ты ходишь, ни травку не помнешь, ни кустик не сломишь?
Старик дёрнул меня за рукав куртки:
-Ноги вам повырывать, чтоб хозяюшку не топтали, безмозглые!
Я улыбнулся. Чудной старик… Наверное, давно один живёт, из-за своей ущербности в глушь подался.
-Это ты ущербный и всё ваше племя злокозненное.
-Ты, дед, и мысли, гляжу, читаешь, колдун наверное? У меня тогда к тебе вопросы будут.
Старичок промолчал; мы распадком спустились к роднику, прозрачной струйкой он просачивался сквозь мшелые трещины гранитного уступа, заключённого корнями могучего кедра в крепкие объятья. Под уступом полнился влагой небольшой бочажок, через край ровно лилась прозрачная льдистая струйка, разбегаясь небольшим ручейком по дну распадка.
-Садись! – старик кивнул на лежащую колоду. Мох плотным слоем ровно шерстился по верху дерева, солнце сквозь листву и лапы пихт и кедров пятнало изумрудное, бархатистое покрывало яркими зайчиками.
Силы оставляли меня, не сел – упал на колоду, откинувшись спиной на тёплый гранит. Лесовик ворчал, снуя возле родника.
-Извести ваше племя с корнем. На днях двух кабанов подстрелили. Лучшие куски мяса вырубили, остальное бросили. Волков у соседа попросил, свои в бегах, спешил, не дай бог завоняет, гниль да яд пойдет. У меня зверья совсем мало… - бубнил дед, шебурша кустами. Нет возможности тут жить, кругом жильё, охотников да ружей больше, чем мышей. Всё поизвели. Ничего, - дед ехидно хмыкнул, - целый год два тигра жили, дак по домам сидели, – вздохнул. - Поднимайся, перекусим, чем Бог послал. Медведь на что могуч зверь, а шкуру сберечь непросто: с вертолёта стреляют.
Я сел. Дед прав, конечно. Ну, азарт – дело понятное, а вот ради наживы, это плохо, даже очень.
-Подвигайся, все вы так рассуждаете, а доведись деньгу получить за убиенного кабана или козу, не откажешься взять.
-Мне хватает зарплаты, платят регулярно, – я взял горсть синих с дымной поволокой ягод винограда, бросил в рот, слёзы брызнули из глаз… - кислый-то какой...
Протянул мне туесок.
-Ничего, лимонник я тебе растолок. Попей, посвежеет внутри, и башка окрепнет.
-Стол, дедуля, вегетарианский у тебя: лимонник, виноград, кишмиш, черемша, кедровые орехи. А это что? – я ткнул пальцем в серые сморщенные кусочки.
-Грибы сушёные.
-Что с ними делать, с невареными, это ж отрава?
-Жуй, водичкой запивай, не отравишься. Еда – не удовольствие, а необходимость. По сторонам смотри, дыши, вникай в мир, если тебя живым оставили.
-Это кто ж такой добрый?
Старик сердито стрельнул глазом, передразнил громко трещавшую в кустах сойку. Та села ему на плечо, с ладошки склюнула несколько кедровых ядрышек. Насытившись под окрики и нравоучения лесовика, я теперь щёлкал орешки, поглядывая по сторонам, старичок молчал, по-видимому, собираясь с мыслями. Блаженство и покой охватили меня; я чуть свистнул, глядя на сойку; она тут же порхнула ко мне на плечо, склюнула поданное ядрышко, радостно пискнув, сорвалась, громко хлопая крыльями, вниз по распадку.
Дед вздохнул:
-Остался б ты, сынок, тут, со мной. Стар я... Работы – ох, как много, уже не успеваю везде. Сердце у тебя доброе. Чего вы ищете, в крови да в горе ныряя? Подумайте о душах, все и всем воздастся по заслугам вашим. За все, сынок, платить надо, только расчет нерегулярный, и не в зарплате меряется… –помолчал. - Ежели как след мозгами пораскинуть, ничего ты не потеряешь, – обвёл руками. – Вот оно истинное богатство, всё твоё! Хозяин!
Я сидел, слушал, думал; тело ныло, болела каждая живая клеточка. Мысли исподволь уходили в сторону уговоров деда. Заботы, проблемы… Зачем они мне сейчас? Начнут таскать… разборки, госпиталь, комиссия, выводы. А тут!.. Я обвёл глазами окружающий нас ландшафт. Мы сидели на середине длинного спуска к подножию гряды сопок, взгляд, пробиваясь сквозь вершины ниже растущих кедров, беспрепятственн о скользил по необъятному простору седловины, пучившейся, как валки сена, темно зелеными хвойными вершинами… Ни дымка, ни звука, ни намёка на цивилизацию.
-А семья? Друзья? Работа?..
Дед крякнул:
-Так я и думал. Зря эта затея. Долбануть бы тебя об камень.
-Это что за затея? - удивился я. – И чего ты так, дед, меня все долбануть хочешь? Вроде спас, помог?
-Помог, через полтора года к Нептуну в гости сверзишься с небес. Там-то вспомнишь моё предложение. Ему-то хоть не перечь, он – дед суровый, насадит на острогу.
Я засмеялся:
-Спасибо, что предупредил, постараюсь не забыть твоего совета, а сейчас пора и честь знать, загостился, к дому выбраться желательно.
-Пошли, раз такое дело. С маршрута вы в полете сбились, и ищут они в другой стороне. Я тебя выведу на лежнёвку, по ней и топай. Туесок возьми, ягодки лимонника там, устанешь – сядь отдохнуть, горсточку съешь и топай... На закат и дома будешь.
Поклонился я лесовику в пояс, даже прослезился, хотел обнять его, но дед строптиво топнул ногой:
-Иди, если надумаешь вернуться, дорогу найдёшь.
И руку не позволил пожать, потряс я своею в воздухе…
Я шёл, опираясь на палку, раздумывая о смысле жизни, извечном, неразрешаемом вопросе человечества; устав, присаживался у корней дерева, опершись спиной о ствол, закрывая глаза. Неясные, странные видения бродили по моему сознанию: говорящие звери, говорящая трава, ягоды, песни распевающие...
«Здорово треснулся башкой, - расстраивался я. - Как медкомиссию пройти? Молчать буду… сознание не терял, выбросило при ударе вертолета о землю на дерево».
Про старичка никому не рассказывал, до случая. Через полтора года, в октябре, загорелся правый двигатель, и в гости к Нептуну я наведался. Но знакомства непосредственно го не произошло. Пообморозили мы со штурманом выпуклости щек, носы прихватило, пальцы и кисти рук, общее переохлаждение дало воспаление легких, и суставы с тех пор скрипят и ноют ко всякой непогоде, но остались живы. В госпитале, отогреваясь под кварцевыми лампами на поскрипывающем лежаке, - госпиталь со времен Цусимы - поведал штурману о Лесовичке-стари чке. Он долго молчал, притих. Уже когда одевались, проговорил сиплым голосом:
-Познакомь с дедком…
Я несколько озадачился, пробубнил растерянно, невпопад:
-Ты, мне кажется, и серое вещество застудил всерьез. Мало ли, треснувшись с высоты метров в двести, померещится и не такое…
Тот пожал плечами, вроде, согласился.
Туесок из коры ольхи я храню до сих пор. И не раз, в тяжкие минуты жизни, мысленно отправлялся к Лесовичку и прощался со всем, что меня окружало в прошлом, в настоящем, а шаг шагнуть… сил не хватало, желание и мечты… слабее опостылой действительност и оказались. Тёплый туалет, ванна, «Жигулёнок», жена, сын, прожитое и пережитое; магазин через дорогу, пивной ларек на углу, и многое другое в этой действительност и, видимое, ощущаемое желудком и другими органами, оно ведь настоящее, которое теперь навсегда со мной. Надеждой живу… Только тает она… И сердце мое…
А к берёзе спиной не прислоняюсь, даже и рукой боюсь дотронуться. Забылся как-то, по грибы ходил, оступился, зацепившись ногой о мшелый пенек, руку выставил, ладонью опёрся о белый, шелушащийся ствол березы... тут же меж веток недалекой черемухи борода седая мелькнула серебристой паутиной. В ветвях сосны, на взгорке, колпачок взъерошился, и башмачки деревянные дробно, сердито по бронзовому стволу простучали. Ознобом свело мне лопатки, отпрянул я от дерева, насторожился, всмотрелся, прислушался… Ах, дурак, это дятел клювом простучал, как пулеметной очередью прошелся по коре усохшей еловой вершины. Вздохнул я облегченно, веточку черемухи пригнул к лицу и отпрянул… Глазки-шильца сквозь зелёные листочки яростно стрельнули на меня в осуждающем вопросе…
Лучше и не скажешь
Я также произжал мимо Пугачева к сожалению заехать не пролучилось. А нахождене на кругу четырех вертолетов порадовало значит летают. значит готовят смену!